Хаотичное нутро питерского клуба «Акакао», как абстракция кисти безумного шляпника, сложилось перед моими глазами в настоящую «Прксблннст» которая, как водится, победила. Знамя с портретом неунывающего Ильича соседствует с новогодними оленями из Икеи и кучкой диско-шаров. С крышки потрепанного рояля, растерявшего половину клавиш, парнишка-официант то и дело выгребает пустые бокалы. Угрюмые своды красного кирпича, разномастная мебель, сомнительная вентиляция. В соседнем зале орет невзрачная попса низкого пошиба, а бармен упрямо игнорит женщину — ведь здесь часы показывают начало нулевых, «друзьям человека» еще не пристало иметь право голоса и платить за себя. Изумительная, незамутненная и не испорченная хорошим вкусом кроличья нора с терпким запахом ностальгии.
Сегодня здесь нет шумных разудалых компаний, вместо них в стайки сбиваются инроверты-социофобушки, трогательные студентки и молчаливые суровые господа, чтобы разорвать ткань повседневного под лёгкий алкоголь и тяжёлую лирику. Привычные для «Акакао» клубы кальянного дыма сменяются на густой смог, ползущий со сцены. Под алеющими сотами, которые облепили потолки над сценой, зрители как будто забились в нутро фантасмагорического улья. Из самых его недр слышится малоразборчивое бормотание лирического героя, повествующего о смерти. «Царапина» — небольшой эпиграф к размышлениям о главной движущей теме в жизни вида, осознающего свою конечность. Искусство – всегда про смерть, но не всегда про истошную трагедию, заламывающую руки на городской площади. Зарисовки простым карандашом складываются в узор «Бытонавтики» и «Хлора». Портрет героя расплывается в очертаниях перед лицом неизбежного, той самой кармы, когда «хотелось полмира — хватило на велосипед».
Рефлексия и алкогольное забвение заволакивают. Некоторые из пришедших погружаются в свой собственный космос, сливаясь в единые черные тени. И нерв, и душевная неустроенность мерещатся в этой медитации, в глубоководной тине сознания, где на своём стоит и улыбается «Оно». Илья Черепко-Самохвалов рубит пространство на сцене широкими жестами, оказывается на полу, заведует гардеробом из летящих на сцену предметов, закусывает микрофоном и мастерски обращает замысловатую гротескную лирику в доходчивую пантомиму. Привычного слэма сегодня нет, тесновато и душновато, но беснования у сцены набирают обороты. «Мода и облака», «Иллюзия», «Дышать и смотреть» — под покровом из тончайших метафор и гитарного натиска всё повышаются и повышаются эмоциональное состояние, пульс, ритм, громкость.
Музыканты то и дело совершают паузы на раздачу гуманитарной помощи, восполняя силы страждущих бутилированной водой. «Эпилептроник» неожиданно гармонично сочетается с людьми, которые колошматят перед собой невидимых врагов в стеснительном моше на задворках зала. «Я и алкоголь» пробираемся дальше, вглубь толпы. Невозможная вечеринка для интровертов полыхает пламенем под «Цветок», доходя до «Автоматизма». Душевные искания, рассуждения о простых вещах, ликующее саморазрушение и невозможная нежность создают странный диссонанс. «Груз», который мы ощущаем, заставляет самых отчаянных прыгать на вытянутые руки толпы, самых грустных — опрокидывать дозу анестезии, самых ироничных — вальсировать и по-питерски пренебрегать. Ещё пара вздохов на бис: «нельзя удержаться от восторженного возгласа, вникая, чем кончится вся канитель». Этот витиеватый трип кончится новым днём, лишённым всякой надежды, но пока — и всполох, и выдох, и выход в лабиринт под февральским нескончаемым дождём.
